Иллюстрация: еженедельное издание всего полезного и изящного

Иллюстрация: еженедельное издание всего полезного и изящного. — Санкт-Петербург : [б. и.], 1845-. — 35 см.
Т. 7 № 25-42. 1848 июль-декабрь. — 1848. — 678 с. разд. паг. : ил., нот., портр., табл.

Статья опубликована в седьмом томе в №26 от 31 июля 1848 года. Страницы 20-24.

Адаптация текста: Сяргей Балахонаў, 2.05.2016 г

Несколько слов о местечке Гомле

Есть в России одна исполинская единственная в своем роде аллея; длину ее меряют не шагами, не саженями, а верстами, сотнями верст; от северных границ Псковской Губернии тянется она почти непрерывно [1] до Екатеринославской, где, редея мало-помалу, исчезает, наконец, в безбрежных степях нового края. Стены этой тысячеверстной аллеи и свод над нею составлен более нежели полувековыми березами, свидетельницами времен Екатерины II.

Официально аллея эта называется белорусским, чаще же – одесским трактом. Когда случается, проезжая по этому тракту, взъехать на возвышенную точку среди открытого места, видишь пред собой превосходную картину: дорога зеленой полосой бежит с холма на холм, извивается прихотливыми зигзагами около болот и оврагов и, наконец, исчезает в синей дали на краю горизонта, или тонет в темной зелени далекого леса…

Кто проезжал по этой аллее хоть до границ Черниговской губернии, верно, помнит большую дорогу в южной части Могилевской губернии: там деревья как на подбор; густой навес их почти загораживает небо от взоров путешественника; дорога свободно бежит по чистому полю; скучные сосновые леса (неизбежная принадлежность каждого ландшафта в западной России) отодвинулись на самый край горизонта и открыли простор пестрым нивам, березовым рощам, ореховым и ольховым кустарникам.

По этой-то живописной местности и прекрасной дороге вы приближаетесь к границе губернии – и тут верст за 10 до рубежа ее вас неожиданно поражает самым приятным образом новая, еще лучшая картина, особенно если вы хозяин, друг сельского хозяйства, (на практике или хоть в теории). Направо из-за рощи выглянет огромная овчарня, построенная не только по новейшим правилам скотоводства, но еще щегольски; дальше фольварок, там другой, нарядные красиво раскрашенные; потом главные здания, напоминающие петербургские островские дачи середней руки. Далее машут широкими крыльями ветряные мельницы, каменные, с крашеными кровлями и со всевозможными усовершенствованиями, каких только может требовать самый взыскательный прогрессист-хозяин. Вот едва заметный ручеек, на которым иной русский хозяин не обратил бы даже внимания, здесь он проворно вертит послушную тюрбину; за ним вы видите хлебный амбар на каменных опорах, прочный и красивый; и все эти отдельные постройки связаны между собой, иные простыми дорогами, другие тополевыми аллеями; все тотчас заставляет вас угадывать, что это части одного целого.

Словом, все дышит высокой образованностью, все напоминает современность, наука повсюду проглядывает и выказывает новейшие результаты. Кажется, будто волшебник перенес вас в один из тех благословенных, трудолюбивых уголков Германии, где каждый нахтгоф – образцовая ферма, а каждая хозяйственная постройка – модель построек своего рода. Кроме того, какая-то особенная, исключительно русская щеголеватость, которой уж конечно вы нигде в другом месте не встретите, ни даже в Англии или в Германии, лежит здесь как печать на всех архитектурных подробностях, с разными оттенками и характерами, смотря по назначению здания.

Когда вспомнишь оставленное за собою, становится еще приятнее и веселее смотреть на эту картину; какая разница между этим имением и теми деревушками, где нет ни одной хаты, которая бы не упиралась углом в землю или теми угрюмыми домами, стены и кровли которых поросли мхом, которые дико смотрят на вас, как пришельцы другого века, давно почившего, как свидетели иных времен, давно-давно минувших…

Не успели вы еще довольно налюбоваться этим отрадным ландшафтом, этим нежданным эльдорадо, как начинают перед вами мелькать все ясней и ясней, сквозь березы большой дороги, огромные каменные здания, верхи церквей и красивые деревянные домики с красными и зелеными крышами, полузакрытые зеленью садов. По мере того, как вы подаетесь вперед, верхи церквей, кровли домов и домиков разбегаются более и более направо и налево по горизонту. Человек небывалый подумает, пожалуй, что подъезжает к какому-нибудь известному большому городу.

Но это даже и не уездный город, а просто местечко – местечко Гомель. Вы въехали во владения князя Паскевича, и вот самое удовлетворительное объяснение всего, что вы видели, чему удивлялись.

Гомель… Имя не историческое. Предупреждаю вас, напрасно станете вы рыться в воспоминаниях и даже в книгах, перебирать Карамзина и все писанное о русской истории – от Нестора до г. Погодина включительно: имени Гомля вы не отыщете. История не заботилась о скромном, тихом местечке, которое жило своею тихою, спокойною, трудолюбивою жизнью, не дралось с соседями, не имело чести состоять в ганзейском союзе, не возмущалось против, своих законных властителей, не высылало удалых шаек разбойничать по купеческими дорогам, а высылало только барки с польскими товарами в соседнюю Московию. Повторяем, какое было дело Истории до такого местечка? Нужно наделать множество зла на белом свете, пролить реки крови, иначе трудно удостоиться внимания Истории; вы сами хорошо понимаете это. Гомель же никогда не был причастен ни чему подомному.

Правда, иногда ему порядком доставалось от удалых соседей, черниговских гайдамаков; случалось иногда, что храбрые лицари, в порывах своего мужества, вырезали все его население, как, например, в 1648 году, когда местечко было во владении князя Чарторисского [2]; но в те времена эти явления были так обыкновенны, считались такими безделками, что не только книжному человеку, летописцу, но даже простому люду совестно было бы обратить на них серьезное внимание, тем более, что все оканчивалось обыкновенно жидами, а всем хорошо известно, что жид тогда составлял ничто иное, как переходную породу от скотины к человеку.

Впрочем, в литовских хронографах попадаются кой-какие отрывочные известия о Гомле, начиная с XVI столетия. Таким образом мы узнаем от них, что к коренному его населению – русскому – мало-помалу примешивались евреи, поляки, литовцы и великорусские раскольники, что из этих разнородных племен еврейское скоро сделалось господствующим (разумеется, по числу); что две знаменитые польские фамилии Сапеги и Чарторисские, по очереди владели Гомлем. Последние, по словам их, живали иногда в местечке и на этот конец построили в нем на крутом берегу Сожа крепкий дубовый замок, как следовало быть замку, с бойницами, глубоким рвом, подъемными мостами, деревянной стеной и проч. принадлежностями. Но грозная крепость, должна полагать, не возбуждала большого страха и не вселяла почтения малороссийским шайкам, которые, как мы уже сказали, делали местечку довольно частые и весьма чувствительные визиты, чуя запах дукатов и рублевиков. Наравне с другими подобными замками крепость довольствовалась тем, что княжеские вассалы смотрели на нее с должным трепетом и считали лишним вмешиваться в сделки с храбрыми лицарями и другими подобного рода промышленниками.

А сделки эти, должно полагать, вознаграждали хищников с лихвою за труды и беспокойства дальних переездов, потому что местечко славилось далеко в окрестности того рода торговлей, которая не любит встреч с полицейскими агентами, и обыкновенно ведя свои операции под покровом бурных ночей и темных лесов, наконец, или губит все, или дает на рубль два рубля.

В самом деле, географическое положение Гомля было таково, что он не мог не соблазниться выгодами контрабандного торга, даже в том случае, если б населен был и не столь предприимчивым на подвиги златостяжания и отважным на дела корысти племенем, как еврейское. С одной стороны московская граница была от него в нескольких десятках верст; при том же к ней вела судоходная река Сож; с другой – лежала область Северская, которая – принадлежала ли она к Польше или к России – никогда не оказывала большого уважения таможенным уставам, ни той, ни другой державы и всегда с удовольствием протягивала руку помощи жидовским спекуляторам; с запада тянулась непрерывная цепь других жидовских местечек, также предприимчивых, также отчаянных, цепь, соединявшая Гомель с границами цесарской и прусской, и все, что пробегало по этой галванической цепи от обеих границ, скоплялось в Гомле, как в последнем ее звене.

Но из этого еще не следует заключать, чтобы Гомель ворочал когда-нибудь миллионами, чтоб слава о его богатстве гремела за морями вместе со славой Новгорода, Пскова, Москвы. Напротив, горький долг истины заставляет нас сказать, что даже польские географы того времени не знали о его существовании или по крайней мере молчали о нем. У нас под рукою лежит всеобщая география, изданная в 1707 году Гладоуом, довольно подробная, где автор, исчисляя многие другие местечки, в настоящее время гораздо худшие Гомля, о нем и не поминает.

Но география эта была написана в 1707 году, а тогда красные дни Гомля были еще впереди.

В 1767 году императрица Екатерина, проезжая в Крым, подарила герою Задунайскому прекрасный уголок бывшего воеводства Чечерского, только что присоединенная тогда к России, уголок, богатый почвою и населением, которое, если не ошибаемся, простиралось до 12000 душ.

Гомель сделался административным и хозяйственным центром новых владений графа Румянцева; однако правильная торговая централизация образовалась в нем несколько позже.

В 1785 году старый деревянный замок Чарторисских, о котором говорено выше, был разрушен и на месте его начали воздвигать великолепный каменный дворец, достойный великого имени нового помещика. Этому дворцу, который стоил миллионы, было предназначено служить для России едва ли не единственным и уж конечно лучшим образцом венецианской архитектуры. Для полной иллюзии недоставало только в нем темно-серого мрамора, а возле – волн Адриатического моря.

Главное здание остается доныне неприкосновенным. В последнее время приделана только к нему, с одной стороны, четырехугольная башня, которая соединяется с главным корпусом прекрасною крытою колоннадой, с другой же – круглая эспланада, откуда открывается широкий, единственный вид на низменную окрестность по ту сторону Сожа. Но, повторяем, главное здание дворца остается все то же. Правда, эти последние пристройки нарушили несколько классическое единство архитектуры, но, не в укор будь сказано почтенному классицизму, едвали не придали они дворцу более красоты и живописности. Теперь он будто прекрасная, величественная поэма прошлых веков, содержание которой вам пересказывают в духе новейшей романтики.

Но сын и наследник фельдмаршала, государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцев есть настоящий творец, Август нынешнего Гомля, прекрасного, живописного Гомля. Со времени вступления его во владение местечком, т.е. с 1795 г., начался в нем длинный ряд разнородных построек, все почти каменных, и продолжался по самую смерть канцлера, т.е. по 1826 г.

В деле и по делу виден делатель; в созданных им творениях живет и отражается его дух, благородная душа канцлера, пламеневшая верой, возвышенный ум его, понимавший, в чем заключается роль истинных благотворителей человечества, одним словом, вся высокая личность его живо отражается в воздвигнутых им зданиях. Не в архитектуре их – о нет, архитектура их весьма обыкновенна и беспритязательна – нет, весь он отражается в их назначении.

Судите сами, вот перечень главнейших зданий, которые были им построены:

1. Каменным собор во имя Петра и Павла (где покоится его тело);
2. Церковь во имя Св. Троицы, тоже каменная, двухпрестольная;
3. Церковь во имя Захария и Елизаветы, казенная;
4. Церковь во имя Спаса Преображения;
5. Римско-католический костел и при нем обширные здания, тоже каменные, для помещения католического духовенства;
6. Для духовного училища каменный в два этажа дом;
7. Школа для благородных воспитанников, в три этажа;
8. Огромный двухэтажный дом, с несколькими деревянными флигелями, для ланкастерской школы [3];
9. Театр, который ныне обращен в гауптвахту;
10. Каменные лавки в два этажа, которые близко напоминают петербургской Гостиный Двор и чуть ли не по этому образцу построены;
11. Каменная двухэтажная аптека, каменный большой дом для больницы и пр. и пр.

Вы видите: пять храмов Богу, три рассадника наук, убежище для прекрасного искусства, убежище для страждущего человечества!.. Доблестные, завидные памятники! И много ли история укажет нам славных и великих имен, которые оставили бы после себя на земле подобные свидетельства своей доблести?..

Еще замечательный факт, что в этом перечне вы не встречаете ни одной фабрики. Не правда ли, это нам теперь кажется довольно странным? Не только в Гомле, но и нигде в других владениях канцлера не было учреждено им ни одной фабрики. Канцлер отдавал предпочтение заводам и их устроено было множество в разных местах его поместья. Смешно думать, чтоб такое явление было делом случая или безотчетной прихоти, смешно видеть в этом заводолюбии нечто подобное нынешней фабрикомании нашей, утрированной до безрассчетности. Между ними нет ничего общего: сколько близорука и весьма часто крайне фальшива в своих началах эта последняя, столько же дальновидны, верны и рациональны были основания первого.

В самом деле – что породило современную нашу фабрикоманию?

Породила ее та система политической экономии, теперь уже поседевшая, та почтенная система, которая говорила: «Хотите ли быть богатыми? Старайтесь иметь все свое, домашнее, что только нужно для удобной и приятной жизни; у соседей же не берите ничего, или, уже если неизбежно, берите как можно поменьше; напротив старайтесь, чтоб они брали у вас все, или брали бы как можно побольше…».

Так говорила она, и во время оно все образованные народы, все, желавшие богатства, слушались ее, потому что слова ее были слова Сирены и жадность сулила золотые горы. Послушавшись, они не побоялись отважиться на самые насилия против естественного рождения и хода промышленностей, против того хода, какой определялся для каждого из них указаниями местности, общими географическими условиям, потребностями, естественными произведениями и особенностями экономического устройства. Единственные зрелища представлялись тогда в мире производительности! Роли народов совершенно перемешались, призвания перепутались, все в запуски пустились осуществлять идеи златоустной системы. Франции хотелось иметь свои собственные селитряные заводы. Англия решила вить свои канаты не иначе, как из доморощенной пеньки. Италия чуть ли не пыталась завести у себя домашнюю гонку дегтя!.. Можно вообразить, не касаясь фактов, каким прекрасными успехом увенчалось такое направление промышленностей. Наконец Европа сказала: «Errare humanum est» и повела свою промышленность по дороге совершенно противоположной, и все прежние попытки, слияние энциклопедических идей с промышленностью, давно уже вошли для нее в предание и заняли подобающее им место в категории несомненных бессмыслиц, очевидных для всякого, место, которое непременно займут еще многие нынешние новейшие учения о разных предметах, также находящие горячих последователей.

Отсюда та неустрашимая фабрикомания, непостижимо храбро ведущая войну и с небом, и с землею… Канцлер Румянцев понимал, что не это истинный путь, настоящее призвание русской производительности. Он более полувека тому назад видел, что она должна сосредоточиваться исключительно па заводской деятельности. И действительно, предположите нашу производительность под влиянием иностранного совместничества, тогда вы не только отличите ложное в нем от правильного, возможное для нее от невозможного, но даже вряд ли не должны будете согласиться, что заводской деятельности едва ли не определено быть преимущественными уделом русской производительности.

Производительность заводская и фабричная вовсе не одно и то же. Правда, цель их одна: создание продукта; но условия, под влиянием которых они возникают и существуют так же ясно разнятся между собою, как разнятся самые материалы, которые требуются тою и другою производительностью, как разнится сырой продукт – пища заводской деятельности – от материала, идущего на фабрики, материала, который претерпевает предварительно данное число видоизменений; как разнится какая-нибудь деревянная шестерня от станков Аркрайта.

Главное основание, почему должно считать заводскую производительность наиболее сообразною с настоящим положением вещей, состоит в том, что недостаток и трудность путей сообщения не имеют на нее никакого влияния. Между тем как для фабрик это дело первейшей важности.

В самом деле, положим, вы хотите устроить гончарный завод. Что нужно вам для этого? Нужна ли вам судоходная река, шоссе, или железная дорога, по которым вы бы могли перевозить свой продукт и взамен его получать материал для завода? Вовсе нет: свойство вашего материала таково, что не допускает никакой мысли о вывозе его из другого какого места, как бы ни были дешевы и легки пути сообщения. Стало быть, вы ищете одного только, чтоб у вас была под рукой глина известного свойства, а до путей сообщения вам вовсе нет дела, как бесполезны были бы они для вас в том случае, если б вы вздумали привозить глину из другого места, точно так не нужны они вам и для сбыта ваших произведений: окрестные рынки всегда представляют вам достаточные средства сбывать свой дешевый продукт, в каком бы изобилии вы его ни производили [4].

Таковы ли условия для фабрики?..

По этому-то во всех обширных владениях канцлера не было устроено ни одной фабрики, напротив они были наполнены множеством заводов. Так, по крайней мере, мы объясняем это. Еще один факт в подкрепление этой системы.

Когда Гомель по смерти канцлера достался брату его – графу Сергею Петровичу, новый владелец, увлекаемый духом своего времени, захотел устроить в нем фабрику бумажных и шелковых тканей. Дом был избран просторный и удобный, тот самый, где при канцлере было ланкастерское училище. Станы были выписаны из-за границы. Для производства работа наняты за большие деньги мастера английские и немецкие. Одним словом фабрика была устроена широко, на славу, казалось, не упущено было из виду ни одно обстоятельство, которое могло бы помешать успешному ходу дела.

Несмотря на то, после кратковременной и, разумеется, убыточной борьбы с московскими фабриками, гомельская должна была, наконец, привести в бездействие свои прекрасные английские станки, распустить немцев и англичан по домам и отказаться от невозможной конкуренции с Москвою…

Канцлеру же обязано местечко своею торговою известностью. Он устроил в нем красивые и удобные каменные лавки в два этажа, обширную торговую площадь, освободил ввоз от поместной пошлины, назначил самую малую плату за наем лавок и, главное, учредил три ярмарки в году: на Новый год, Духов день и Воздвижение, каждую по две недели. Все это вместе не могло не приманить к нему торговли. Верст за 500, за 600 купцы стекались с разных сторон на эти ярмарки: нежинские греки со своим дюбеком, алвою, сорбетами и персидскою камкою, жиды из Бердичева, Шклова и других важнейших западных местечек с разными дорогими тканями, на которых большею частью невидно было таможенного клейма, Москва присылала сюда произведения своих мануфактур и колониальные товары, а Тула свои металлические изделия.

Привоз на ярмарки товаров в те времена простирался на 2 миллиона рубл. асс., из которых распродавалось более половины. Ныне привоз и сбыть выражаются почти такими же цифрами [5], но понятно, из этого невозможно заключать , что ярмарки и ныне находятся в таком же положении, как при канцлере. Вовсе нет: этим-то равенством цифр и доказывается их упадок, потому что, если мы примем в соображение, что со времен Екатерины ценность монеты понизилась почти втрое, или другими словами, что стоимость всех продуктов возвысилась почти втрое [6], то и выходит, что в настоящее время достаточно 1/3 того количества товаров, какое привозилось при канцлере, чтоб представить в итоге ценность 2 миллионов рубл. асс. Следовательно, ярмарочная деятельность Гомля сделалась почти втрое слабее против прежнего.

Теперь дозволим себе вопрос: должны ли радоваться или печалиться такому явлению друзья торгового прогресса?

Одни говорят: упадок ярмарок есть несомненный признак упадка торговли, другие утверждают совсем противное. Если б нам должно было высказать свое мнение, едва ли бы не скорей склонились мы в пользу последних, так как самые убедительные факты на их стороне. Действительно, загляните только в историю торговой деятельности западной Европы: вы увидите, что по мере того, как расширялся горизонт этой деятельности, более и более клонились к упадку ярмарки. Эти периодические центры торговли, совершенно исполинские цифры привоза и сбыта товаров на них все более и более сокращались, наконец, исчезали. Таким образом, за нашей памятью, пали знаменитые некогда ярмарки Боккерсская, Франкфуртская, Лейпцигская и многие другие. Это значит, что городская торговля обратилась как бы в непрерывную, постоянную ярмарку.

«В Голландии, – говорит Тюрго, – теперь вовсе нет ярмарок, но зато вся площадь государства круглый год представляет как бы одну непрерывную ярмарку, потому что торговля там постоянно и повсеместно находится в одинаково цветущем положении».

Но по торговой деятельности Россия далеко еще не Голландия. Поэтому Гомель не должен пугаться наших слов. Он может быть уверен, что еще долго будет приветствовать на трех своих ярмарках иногородних гостей и покупателей, и долго еще будут говорить о нем в географиях России: «местечко Гомель, при р. Сож, известно тремя своими ярмарками»…

Каково бы ни было об этом предмете мнение политической экономии, его никак нельзя считать окончательным приговором, потому что политическая экономия взвешивает все явления общественной жизни единственно по свойству влияния их на материальное благо народа. До другого влияния, до морального, ей вовсе нет дела. А между тем моральное-то влияние ярмарок, особенно для России, чрезвычайно велико и скажем притом благотворно. Загляните в те места, где бывают ярмарки позначительнее: вы найдете там гораздо больше, нежели в смежных околотках, людскости, полированности – того, что называют цивилизацией.

Это весьма естественно: какой-нибудь уездный городок, глухое местечко, в ярмарочное время совершенно отрекаются от своей обыкновенной дремоты и принимают отчасти как бы характер столичной жизни: то же беспрерывное столкновение разнохарактерных личностей, в котором высшая по просвещению неизбежно оставляет благотворный отпечаток на менее образованной, та же кипучая деятельность, та же живая игра и трение страстей, в которых ум находит себе постоянно новую пищу, тот же быстролетный обмен идей, мнений, взглядов, который более или менее подводить всех и каждого под один общий уровень просвещения. Наконец, те же или почти те же средства повеселиться, с приятностью убить время и даже удовлетворить эстетическим потребностям души, разумеется, не слишком взыскательным [7].

Конечно, все эти рычаги, двигающее человечество к успехам общественности, существуют недолго. Две, три недели, месяц продолжается шум, жизнь. Потом провинция снова приходить в свое нормальное состояние.

Но это ничего не значит: место улетевшей существенности заступают воспоминания, отрадные цветки, так привольно разрастающееся и так прочно цветущие на равнине однообразной, скучной и малодеятельной провинциальной жизни. Долго, очень долго провинция испытывает всю благотворную, живительную силу их, взамен исчезнувшей существенности. Они-то не дают потухнуть светлым и теплым искоркам, которые вспыхивают в ней в короткий период напряженной жизненности.

Воспоминания для провинции превосходный и действительный суррогат существенности. Когда начнет ослабевать их сила, возвратившаяся действительность снова, оживляет ее и восстановляет то, что было унесено временем; вот каким круговоротом совершается процесс просвещения, если угодно цивилизации, в тех местностях, где торговля учредила свои периодические свидания.

В какой мере взгляд наш справедлив в отношении к Гомлю, доказывается обстоятельством, по-видимому, ничтожным, но в существе имеющим значение. В местечке уже лет 20 живет фортепьянный мастер (Г. Фогель), который не только не умирает с голода, но зарабатывает большие деньги, между тем как этим мастерством весьма трудно иногда прокормиться в ином губернском городе.

В Гомель редко заглядывают драматические труппы; зато в течение всей ярмарки (особенно зимней), почти каждый день бывают в нем благородные собрания в великолепных залах дворца Его Светлости Князя Паскевича (того самого дворца, которого вид мы здесь прилагаем) [8]. Пребывание главного штаба корпусной квартиры и большой съезд помещиков, из которых большая часть прибывает с семействами, способствуют тому, что эти собрания далеко превосходят все, чего только можно требовать от нестоличного общества. Как небо от земли, далеки они от тех пошлых карикатур, какие случалось нам всем видеть в русских романах, где наши нравоописатели и уморительные цивилизаторы выставляют создания своих фантазий за представления истины и отрывают как-то вопросы, им только в мире понятные, в грудах грязи, собираемой ими по углам, куда не заглядывал никто из людей; житель столицы, предубежденный против провинции, если б какими-нибудь судьбами очутился в этом собрании верно удивился бы не менее того, как удивлен был знаменитый автор «Последнего из могиканов» когда пришел к президенту Соединенных Штатов на официальный бал, который ежегодно дается для депутатов, их жен и дочерей, т.е. на бал исключительно провинциальный.

«Идя на этот бал, – говорит Купер, – я думал, что увижу наряды, какие носились во времена славного Пенна и великого Вашингтона; думал, что увижу прекрасных леди, которые, по примеру ирокезских дам, будут жевать табак и выплевывать его на платье своих кавалеров; я думал еще… но мало ли что еще я думал? Однако же, увы! не увидел решительно ничего, что думал увидать: прелестный дочери Огио, Миссури и даже далекой Индианы были так изящны в костюмах, в манерах, во всем, что мне оставалось только восхищаться ими; мужья их и братья были одеты ничем не хуже самых модных вашингтонских джентльменов, а скромностью и достоинством в обращении понравились мне несравненно более последних…».

Поучительный пример для того, кто имеет несчастную привычку составлять понятия о людях и вещах так себе, a priori, да еще и стараться распускать их как истины… Но дело в том, что и самим мудрецам, желающим быть учителями, неумолимым гонителям отечественных провинций, новеллистам, юмористам, литераторам или художникам, преследующим их пером, кистью, карандашом, языком – чем только случится, не пришлось бы увидеть в ином месте, в провинции, и тени того, во что они, по-видимому, так глубоко, так искренно веруют и о чем так положительно трубят. Во время летних ярмарок пестрые толпы ярмарочных гостей стекаются на гулянье в обширный сад, где в то время обыкновенно играет один или несколько оркестров музыки.

Сад – одно из лучших украшений местечка и мог бы служить украшением любого губернского города. Он, как и всё прекрасное в Гомле, обязан существованием своим покойному Канцлеру; теперь сад этот далеко уже не таков, каким был лет десять тому назад: время наложило на него прозаическую печать свою так, что от прежнего сада, исполненного тени и поэзии, остался один остов. Осталось только его прекрасное местоположение; да остался еще в нем один дом, мимо которого, если случится вам быть в Гомле, вы не пройдете с холодным равнодушием: в этом дом провел последние дни своей жизни доблестный сановник двух Царей, незабвенный строитель Гомля…

Перед домом стоят два каштана, под которыми старый граф любил отдыхать. Обратите на них внимание – это два исполина своей породы: таких вы не увидите нигде в другом месте под здешнею широтой, даже где-нибудь в Провансе подобные каштаны принеcли бы честь садовнику, который взрастил бы их [9]; штамбы их, до начала ветвей, около аршина в поперечнике, а высота, верно, не менее 6 саж.

Что еще сказать о Гомле?

Вы видели его историю, узнали его прошедшее: оно не громок событиями, не изукрашено даже легендами; оно всё закрыто огромною тенью – тенью великого Канцлера; немного далее парит над ним образ героя Задунайского; еще далее – тени Сапег и Чарторисских…

Теперь все эти главные образы уступили место живому гению, который правит судьбою Гомля, тому гению, который делами славы, кровью врагов, вносил свое имя на страницы Истории; и Гомель, не мечтая много о прошедшем, устремляет взоры и надежды к будущему; будущее его прекрасно, светло, как светел его руководительный гений…

Нужна ли вам его полная статистика? Не отвечайте. Примечательнейшие факты из нее указаны нами и верно этого уже для вас более, нежели довольно. Разве только для полного очищения своей совести в этом отношении мы прибавим еще, что народонаселение местечка простирается до 3500 ч., в том числе – 2700 евреев, и что в нем устроен теперь свекловично-сахарный завод , который вырабатывает ежегодно до 1000 пуд. сахара.

Хотите ли, наконец, узнать нравы, обычаи, склад жизни того племени, которое составляет главную часть населения Гомеля – хотите ли, вы, знающий о евреях, может статься, только по библейским преданиям?

Не ожидая вашего ответа, мы обещаем представить со временем на ваше благосклонное внимание и то, и другое, и третье, в возможно верной картине, которая дополнит наш настоящий очерк [10].

Замечания автора и редакции “Иллюстрации”

[1] Прерывается только на болотах и сыпучих песках, каковы, напр., в северных частях Черниговской губернии.

[2] Одних евреев было убито до 1500 человек.

[3] Об обширности этого здания судить можно по тому, что впоследствии, когда при графе Сергее Петровиче, он обращен был в ситцевую фабрику, в одном этаже его удобно и просторно помещалось слишком 100 ткацких станков. Со времени учреждения в местечке корпусной квартиры в нем помещается главный военный госпиталь.

[4] Мы вполне разделяем главные положения сочинителя о необыкновенно важном предмете, которому посвящены предшествовавшие периоды, но расходимся в частностях и последующих выводах. В особой статье, которой вполне достоин предмет, мы изложим наш взгляд на него – Ред.

[5] В 1846 г. привезено на все три ярмарки на 477,700 р. сер.; продано на 252,700 р. сер.
В 1847 г. в привоз было товаров на 469,800 р. сер.; продано на 230,800 р. сер.

[6] Здесь мы разумеем среднее возвышение, т.е. различных продуктов в сложности; о каждом же отдельном продукте, разумеется, сказать этого нельзя, потому что иные из них возвысились в цене не втрое, а в шесть раз (как, напр., рожь от 20 коп. асс. дошла до 1 руб. 20 коп. за пуд), иные вздорожали только па несколько процентов, другие остались неизменными, другие в свою очередь значительно подешевели, как, напр., колониальные товары и фабричные изделия.

[7] Таким образом, на Нижегородской и Роменской ярмарках вы всегда найдете очень порядочную драматическую труппу, иногда встретите в ней своих петербургских и московских любимцев, сверх того почти всегда приезжают па ту и на другую несколько примечательных виртуозов.

[8] Этот рисунок, как и другой вид Гомля, находящийся на той же странице, доставлены автору одним талантливыми местным художником – больше теоретиком, чем практиком – А. М. Шафратом. Его обширные эстетические и технические сведения и здравый вкус уважал сам покойный Канцлера и при всяком случае пользовался ими.

[9] Каштаны напомнили нам попытку Канцлера развести в Гомеле виноградник. По берегу Сожа, у подошвы крутого оврага, были посажены виноградные лозы; с одной стороны защищал их самый этот овраг, с другой – параллельная с ним деревянная стена. В этом как бы простенке лозы безвредно переносили зимнюю стужу и до сих пор еще целы, но при всем том, попытка оказалась неудачною; почва скоро взяла свое и изменила садовнику: лозы переродились и стали давать один пустоцвет.

[10] Обещание это заставляет Редакцию заранее благодарить сочинителя прекрасной статьи о Гомле, и просить его, чтоб он не забыл только: «что лучше не обещать вовсе, нежели не исполнить обещанного», тем более, что настоящая его статья возбудит в читателях нашего издания еще более нетерпеливое желание видеть в нем скорее будущие. – Ред.

Источник: Шебякин. В. Несколько слов о местечке Гомле // Иллюстрация. 1848. Т. 7. №26